Кандидат филологических наук. Член Союза писателей Украины. Автор семи поэтических сборников. Печаталась как поэт в журналах и альманахах. Её стихотворения вошли в антологии «Освобождённый Улисс» (Москва), «Антология русского верлибра» (Москва), «Киев. Русская поэзия. ХХ век». «Январский дождь. Поэты русского зарубежья» и «Тени Европы» (СПб). Актриса театра и кино. Автор-исполнитель моноспектаклей. В настоящее время живёт во Франции.

Стихотворения

* * *

Жизнь заблудилась в городе чужом 
С открытыми воротами. 
О них забыли, думая о чём-то высшем, 
Забытом тут же за стаканом джина 
В каком-нибудь забытом кабачке. 
Она успеет заглянуть в костёл — 
Почувствовать чужого бога запах, 
На площадь выйти — встретить подлеца, 
Калеку, нищего, цыганку и святого, 
Подумать о простом и бренном — 
О джине, например, за тем окном, 
Забыть о нём и, наконец, забыться. 

Тогда как стражник, не успевший толком 
Напиться, вспомнит о забытом 
И поплетётся закрывать ворота. 

* * *

Я глушила стихи голосами дорожных рептилий 
И сирен бездорожных, чарующих абракадаброй. 
Я сушила мозги ветерком восстающих бессилий, 
Что и искрам бенгальским, как будто божественным, рады. 

Но они высекались, прозреньем пронзая, как шоком, 
Фейерверками «нет» опаляли капканы-ладони. 
Им, разжавшимся криком, ожогами память заполнившим, 
Пытки встреч лишь отказом клейма удалось узаконить.

Я глушила их так, что гудели прохожие: 
                                       — Ведьма! 
Ангелочком взлетает, а мчится в спортивном азарте 
Маргаритой на водном моторе при солнечном свете — 
Или светски-скандальной в такси на прожжённом асфальте. 

Натыкаясь на возгласы взглядов и брызнувших сплетен, 
Так себя и оставлю — для каждого той, что откроет. 
А потом сброшу скорость, единственный берег заметив, 
И, мотор заглушив, на песок брошу тело. Сухое. 

* * *

Я спотыкалась, когда темнело, 
Бредя бродягой дворами тела. 
И, натыкаясь на случай знака, 
Я восхищалась любой приманкой. 

Но били чьи-то шаги в затылок — 
Им подражала моя походка. 
И жизнь на ощупь входила в моду, 
Хоть нищим ретро тянуло с тыла

Всё непристойней, из дыр изгнанья, 
Где чьи-то руки взошли в светила. 
Я натыкалась на оправданья, 
А ты маячил, а не светил. 

* * *

Ты идёшь по льду — тебя не берёт река. 
Тебе снится храм, который огромней веры. 
Стерегут его нависающие небеса, 
Куполов культ — и витражей раскольное тело. 

Я ловлю сквозь страх твою блажь да блаженный взгляд. 
Вот вскипает лёд, угрожая обжечь прибоем, 
Вот горячи следы, но тебя не берёт ад. 
Зря собаки, поджав хвосты, провожают воем. 

Ты проходишь лёд — тебя бережёт сон: 
Необъятный храм, в который нельзя без веры, 
Потому что там — ни свечей, ни крестов, ни икон. 
Только Бог кругом распростёр спасительный берег. 

* * *

Я дойду до последней черты, за которой — расплата, 
И, её не узнав, разобью на границе вигвам, 
Удивясь на особенность здешних восходов-закатов — 
С каждым взглядом — последних, предназначенных редким богам. 

Почему оторваться — как выпасть из рук равновесия 
В жёлтый круг циферблата, то в полдень, то в полночь пропав? 
Почему чем возвышенней просьбы, тем условья отвесней, 
И на них — только снизу и — если светла голова? 

Почему в этом мороке из простора и скал нет поверхности, 
Чтобы дальше идти, если выбор похож на обвал, 
Где от лёгкого «да» к игу «нет» залегли бессловесности, 
На таком на краю, где уже невозможна трава? 

Где времён грамматических императивы отброшены, 
Как обвисшие стрелки, а время вернулось домой, 
Где, закат перепутав с восходом, я стану возможной 
На границе, как в доме своём, ничего не платя за постой. 

* * *

И танцевать с тобой, прикрыв глаза, 
И приближать мгновение, в котором 
Самсоном сонным ты утратишь силу. 
Всё так же — снизу вверх смотреть в тебя 
И знать, что, даже потеряв опору, 
Упасть не сможешь, а внизу — красиво! 

И между нами страх возводишь в стену — 
Её дострою позже в Стену Плача 
С единственным запретом: на записки. 
Чтоб головой — о каменные стены, 
Пока не станет просьба настоящей, 
Сбивать свой жар приёмом мазохистским 

В квартире, пропитавшейся изменой 
И мифами об исцеленьях дивных. 
Я верю в них величиной с расплату, 
Но продолжаю танец Саломеи. 
Ах, почему же я не попросила 
На блюде твою голову в награду? 

* * *

Мне снилась нежность на губах твоих, 
Преображенье утолённой жажды, 
Стихия, превратившаяся в стих, 
Подаренный Создателем однажды, 

И раковины приоткрытых губ, 
И всплеск, и всхлип притихшего прибоя, 
И рыбок разлетевшийся испуг, 
И небо, заслонённое тобою, 

И радость погруженья в сочный плод, 
Наполнивший сполна ладони жизни, 
И гармонично выросший аккорд, 
Что разрешит противоречья мыслей, 

И вспышка солнца — в самом сердце: был, 
Меня, преображённой, но прибрежной 
Оставив между «помнить» и «забыть». 
Но нежность на губах... Но вкус надежды... 

* * *

Я на твоём плече притихшей птицей 
Спою легенду о своей земле, 
И оборвусь, и захочу продлиться 
На этом побережье и в тебе. 

Не понимай — так отдаляться легче, 
Так легче перешагивать рубеж, 
Так бессловесней, бережней и нечем 
Рыдать на незнакомом языке. 

Не понимай — так отрываться легче, 
Безбольно разрываться на мечты: 
Одной — взлетать небеснейшей из певчих, 
Другой — остаться у твоей руки

И всё-таки взлетать чужой, бессонной, 
На самолёте — солганном крыле. 
Я остаюсь монетой невесомой 
В морской воде и, может быть, в тебе. 

* * *

Я вспоминаю первый день, 
Короткий миг до сотворенья, 
Когда Единый захотел 
Стать многочисленной вселенной 

И, расколовши на миры 
Своё божественное тело, 
Меня — богинею Земли, 
Тебя же — богом Неба сделав. 

Мы отдалялись день за днём, 
И разрасталось расстоянье. 
Светила поселялись в нём, 
Соединяя нас лучами. 

Тянулась я к тебе травой 
И ароматами ласкала, 
Ветвями пела: Боже мой! 
И кронами чуть задевала. 

Я высыхала день за днём. 
Тогда дождём меня лечил ты 
И тихо повторял «прости», 
И поклонялся как пречистой,

Но оставлял у самых Врат 
И посылал взамен героев — 
И я соскальзывала в ад, 
Их поднимая над собою.

Мне миллионную любовь 
Дарили те, кого носила, 
Но память пела: «Нет, не Бог!» — 
И в небо храмы возносила. 

Ты в гневе молнии метал, 
Гремел: «Ты с каждым годом ниже!» 
Я радовалась: ревновал, 
А значит, становился ближе, 

А значит, недалёк тот миг, 
Когда, сбежав с высот знакомых, 
Прильнёшь к мелодиям Земли, 
Космогонически законным. 

* * *

Ты будешь искать меня в каждой из выпавших женщин, 
Тасуя колоду имён безразличных, а ночью 
Ты будешь бежать, оставляя надежд многоточья, 
Часы одиночеств, расстеленных душ раздраженье. 

Ты будешь искать меня в тех, кто ещё не закончен, 
Черты дорисовывать на модильяновских лицах, 
Кто к свету стремится, и в тех, чей маршрут — у обочин, 
В ночных мотыльках и сияющих в небе жар-птицах. 

Ты будешь искать меня в тех, кто уже состоялся, 
Довольных, обласканных славой и сытых любовью, 
И в тех, чьи голодные взгляды больны постоянством, 
Кто будет прощаться с тобой с неожиданной болью. 

Ты будешь, ты будешь, ты будешь всё ближе и ближе, 
Уже без надежды стремиться, скорей по привычке, 
Пока я однажды тебя, как себя, не увижу, 
Раскрыв недоверчивый взгляд ироничных кавычек, 

В которых — твой страх потеряться и мой возвратиться 
К началу, задевшему краем, прошедшему мимо, 
Туда, где раскрыта надежда на белой странице, 
Куда так хотелось вписать наше общее имя. 

* * *

Стать зеркалом твоим — найтись напротив, 
Зажечься огоньками прошлых родин 

И не бояться биться на осколки, 
Потрескавшись от слов сухих и колких, 

И верить, что зеркальную поверхность 
Немыслимо приблизить и отвергнуть — 

Как невозможно кожу сбросить морю, 
Когда его штормит в открытой ссоре 

С воздушной переменчивой природой, 
Влюблённой в божество чужой свободы, 

Растратившей на брызги и капризы 
Солёное пристанище нарциссов;

Стать зеркалом — пустым без наполнений, 
Светиться ожиданьем отражений. 

Смотрись в меня, присваивая лица — 
Тебе тебя я возвращу сторицей,

И, может быть, собравшись воедино, 
Ты просияешь лучшей из картин. 

А может, в глубине стихотворенья 
Шепнёшь себе: «Остановись, мгновенье...» 

* * *

Ты зашёл в квартиру, 
Тщательно стряхивая прах с ног, 
Чтобы не оставить следов своей смерти. 
Ты долго стоял перед зеркалом, 
Оставляя на расчёске пепел. 
Ты сделал всё, 
Чтобы стать живым и весёлым. 
Оставалось только 
Сложить последние вещи. Шёл снег — 
Может быть, кто-то 
И бросал под ноги цветы, 
Но они тут же исчезали. 
Ну что ж, я переживу, 
Я наверно переживу тебя. 
Машина отъехала. 
Снег засыпал и это. 
Никаких следов. 

Сен-Сансу

Такой пронзительной я знала только скрипку, 
Таким пронизывающим — лишь смычок; 
Такой болезненный и вымученный выкрик 
Не издавал ещё никто. 

И на piano было больно, как на forte, 
И даже паузы не прерывали стон, 
И только вторили притихшие аккорды, 
Взирая пажески на величавый трон. 

А он, воздвигнутый на самом Лобном месте, 
Оркестром окружённый, как толпой, 
Он возносил её — оплаканную песню, 
По струнам возносил, полуживой, 

Уже концертом отрыдавшей и притихшей, 
Уже отмучившей и отмечтавшей всё. 
И лишь с последним «отче» зал услышал: 
Такое соло не рыдал ещё никто. 

Молитва

Прости меня, Господи, что по привычке 
Прошу вечерами зажжённую спичку 
Вместо живого огня. 
За то, что сжигаю бесшумными днями 
Крохи подаренных снами сияний, 
А заодно — и себя. 

За то, что кажусь всем не тем, кем являюсь, 
За то, что меняясь всю жизнь, не меняюсь — 
Только пою об ином. 
Прости меня, если окажешься рядом, 
Когда я ищу неуверенным взглядом 
Тебя не в себе —  в другом. 

* * *

Мне снилось неуменье расставаться 
И отраженья прошлых персонажей. 
Мне было приблизительно семнадцать, 
И мама говорила: «Жизнь подскажет, 

Зачем, когда и с кем проститься стоит». 
Мне было больно подбирать советы, 
Как музыку, когда рояль расстроен, 
Но привлекает чёрным силуэтом. 

И мама говорила: «Купим платья, 
И новой жизнь покажется на время. 
Но только нужно вовремя отдать их — 
Пусть для убогих станут поощреньем. 

А главное — избавься от любимых, 
Тех, без кого не можешь жизнь представить, 
Кем ты болела больше, чем ангиной, 
Кто в кровь вошёл сладчайшей из отрав. Не 

Волнуйся: им по вкусу трагедийность. 
Они воспоминания напишут. 
И обрядятся в новую бытийность: 
„Нас бросили!“ — по городу афиши». 

Возможен и сюжет примерной пары — 
Вцепившейся в своё единство нервно. 
Но это строчка из чужих кошмаров. 
Я расстаюсь. 
И мама будет первой. 

* * *

Одиночество — эта безмолвная страсть — 
Обожжёт тебя холодом зимних прогулок, 
Завернёт в потемневший пустой переулок, 
Где и эхо над шагом утратило власть, 

Где и стен глухота на знаменье похожа, 
И фонарь изнемог и погас как-то вдруг. 
Сюрреальность в бесснежности зимних дорожек 
Запрещает стопе проповедовать звук. 

Ты не раб — только пленник, захваченный ночью. 
Скован странной свободой — молчать и идти. 
Ты не грешен — а исповедь зреет в груди. 
Но хрустальная тишь вдруг становится прочной,

И свобода страшит ожиданьем конца, 
И по ночи ступаешь, притуплён незнаньем. 
Свет в окне незнакомом — всего лишь мечта, 
Обречённая на угасанье. 

Бредбери

Сегодня меня спасёт 
Только вино из одуванчиков. 
Я возьму 
С подоконника стакан, 
Наполненный до краёв 
Ароматным ветром и жёлтым днём, 
И буду пить медленно, 
Переживая 
Каждый глоток жизни. 
А опьянев к вечеру, 
Уже каким-то седьмым чувством 
Догадаюсь о руке, 
Которая поставит его обратно. 
Но сердце не сожмётся от жалости 
Из-за недопитого, 
Потому что я не увижу 
Дна. 

* * *

Авиньон. Театралов своры. 
Вдохновенно жую спектакль. 
Мой ребёнок уйдёт в актёры. 
Вот досада! Какой дурак! 

Если путь — то из греков в варяги, 
Возвращение к корню... а вдруг 
Он уйдёт в пофигисты-бродяги — 
Мой единственный маленький друг? 

На горе Сант-Мишеля — ахи: 
Всё аббатство ныряет в закат. 
Мой ребёнок уйдёт в монахи 
И туристу прошепчет: «Брат!» 

Как прилив — приближение песни: 
Сочиняю себя взахлёб. 
Мой ребёнок певцом воскреснет. 
А Орфей был растерзан... Стоп. 

Спят легенды в изгибах развалин. 
Этот замок живёт высотой. 
Мой ребёнок героем станет 
И спасёт чью-то жизнь ценой... 

Под рукой — словарей стаи. 
Мир страницами шелестит. 
Мой ребёнок учёным станет — 
Посвятит интеллекту жизнь. 

Дефиле самолётов статных. 
И в салоне Бурже — суетня. 
Мой ребёнок пилотом станет. 
Улетит, улетит от меня!

Сколько страхов скопилось на ужин. 
Муж тревожен. Трепещет дом. 
Пусть уходит — когда-нибудь нужно... 
Мне бы только дать жизнь, 
А потом... 

* * *

Я выжила. 
Меня осталось двое. 
Жизнь в животе ворочается сонно. 
Подчинены невидимым законам, 
Освоены больничные устои. 

Боль отступила. Дышится спасеньем. 
По капле жизнь сочится сквозь иголку. 
Бутонам вен осталось зреть недолго, 
Но терпеливо капельниц терпенье. 

Авось позволит выносить поэму — 
Я назову её Анастасией[1], 
И потечёт воскресная стихия[2], 
В март погружая каждую фонему. 

И отзовётся всплеском свежих красок 
Палитра дня, где по привычке пресной 
Недуги будней я врачую в песнях... 
Хотя давно пришла пора для сказок. 

Киеву

Этот город... 
Разве может оставить его в одночасье 
Тот, кто в ласковый воздух вмурован, почти-заключённый? 
Даже если Золотые ворота разберут на запчасти 
И шансон вездесущий заглушит колокольные звоны. 

Ты стоишь у ворот, сознавая, что это прощанье. 
Чуть откроется утро, и вздрогнет вздремнувший засов; 
Ты шагнёшь за черту, но, лишённый родных очертаний, 
Под накопленной памятью упадёшь через пару шагов. 

Сколько обморок длится, насколько отказ исцеляет? 
Ветер выдует землю, а солнце иссушит тоску. 
И с душой похудевшей, за каждую ветку цепляясь, 
Побредёшь по дороге, а может, тебя понесут... 

Чтоб не видеть пути, 
За которым — всегда безвозвратность. 
Лучше сразу: открываешь глаза — и чужая земля. 
Лучше пыльные сны, чем усталость... 
А впрочем, не надо... 
Ты ещё в этом городе. Разве можно... 
А разве нельзя? 

* * *

Влюблённой в одну невозможность, 
Я ворвусь в эту жизнь 
Неоправданной и необъяснимой. 
Не останавливаясь нигде, 
Я буду оставлять себя повсюду, 
Пока не останусь одним дыханьем, 
Пролетающим над этой землёй. 
И всё, что вы будете чувствовать, 
Люди, 
Все ваши надежды и сны, 
Все пробуждения 
Будут навеяны мной. 
Я выдохну на вас оставшееся 
Вдохновенье 
И выдохнусь в ком-то, 
Кто будет последним. 

[1] Анастасия (греч.) — воскресение.

[2] В астрологии знак Рыб (февраль — март) относится к водной стихии.