Pодилась в 1950 году. Национальность — бурятка. По окончании Ярославского университета с 1972 по 1987 гг. работала в Ярославле в киностудии Рэма Юстинова. Создала ряд авторских документальных фильмов, руководила детским театром. Награждена медалью Всероссийского фестиваля народного творчества «Москва». В 1987—2000 гг. ежегодно организовывала в Улан-Удэ фестивали любительских документальных фильмов. В 1989 году была избрана делегатом от Бурятии на Съезд кинематографистов в Москве. Автор статей в местных и центральных газетах. Работала в художественной редакции Бурятского телевидения автором и ведущей двух программ. В 2000—2002 гг. работала в Москве в Центре международных фестивалей. Является автором книг «Мастера искусств Бурятии» и «Бурят Валерий Инкижинов в европейском кино» (в соавторстве). Рассказы Г. Рыбиной печатаются в литературном журнале «Байкал» (г. Улан-Удэ). Во Франции с 2002 года. Создала Европейскую ассоциацию бурятской культуры и искусства «ГРАЛТАН» в Париже и стала её президентом. С 2002 года проводит в Париже ежегодные фестивали бурятской культуры и искусства. Публикуется в газете «Русская мысль». Член Союза журналистов России, член Международной федерации журналистов.

День в Ницце

Юрка приехал сюда ранним утром — утро только наступало, розовое. Вышел из душного вагона в прозрачный воздух, пахну́вший на него ароматами южных цветов, деревьев, ещё чем-то незнакомым… морем… Он никогда до этого не видел моря. А в мечтах разговаривал с ним иногда, даже трогал его, как живое существо… В мечтах. Живя на севере, Юрка так скучал по нему… И однажды ему вдруг так сильно захотелось солнца, тёплой воды, убежать захотелось от всего привычного, от работы наскучившей, подальше от долгов и обязательств. Он и убежал.

Как ждал визу и как дождался — отдельная история… Поехал в никуда. Не знал, как у него всё получится, как всё выстроится, но — солнца, моря, новых впечатлений, свободы хотел Юрка… В Ницце прямо с вокзала он пошёл искать море. Плутал по узким улочкам; некоторые из них были такими узкими, что, казалось, можно дотронуться сразу до обоих противоположно стоящих домов, и он растягивал свои руки, пытаясь дотянуться… Потом шёл дальше, разглядывая дома. Они были словно игрушечные, французские дома. Какими-то яркими они были и выглядели такими свежими, будто только что умылись… Вдруг понял, что заблудился, и тревожное чувство возникло, но Юрка легко отмахнулся от него: да я же никуда не спешу… А сам побежал, будто торопился. Просто от избытка чувств побежал по этим узеньким улочкам и так бежал долго, пока не устал. Остановился, увидев фонтанчик на углу и стал пить воду прямо из фонтанчика.

Он не вскрикнул от неожиданности «вот оно!..» Молча, тихо смотрел на Средиземное море… От воды шёл пар, утро просыпалось, волн почти не было. Цвет воды был необыкновенный, нежно-лазурный. Так вот почему берег Лазурный…

— Ну, здравствуй!.. — сказал Юрка.

Он не мог сразу ступить в него, долго настраивался, потом вошёл в воду, прогоняя озноб, упал в ещё холодное с ночи море, и оно тут же окутало его всего, как одеялом, ласково и спокойно разминало его мышцы, всё тело. Юрка заплыл далеко, нырял, открывая глаза в воде, выныривал, отфыркивался, а потом просто лежал и смотрел в небо. Вода глубоко проникла в уши, наполнив тишиной всё вокруг, а он глядел в небо и на круглую бледную луну на небе… Было хорошо. И море, и солнце, и воздух, и синее небо, и эта луна, и вообще всё, что можно почувствовать и представить в мире — всё было для него. И здорово было качаться на волнах…

А потом он лежал на пляже, грелся на солнце, рассматривал людей вокруг него. Люди разговаривали на чужом языке… Они были чужими ему, и он был чужой им. Но ему приятно было сознавать, что он один из них. Пусть думают, что он такой же, как они — французы. Всё равно они никогда ничего о нём не узнают: только на один день он тут. Он встал, прошёл по горячей гальке к выходу с пляжа, вышел на нижнюю набережную и сел на скамейку, раскинув широко руки. Жизнь была прекрасна.

— Кто же это сказал, что человеку достаточно двух счастливых дней, которые ты сможешь потом вспомнить?.. А по мне — так и одного такого дня… — Юрка не успел закончить мысль, потому что увидел её…

Лёгкой походкой шла по набережной девочка. Свет её лица ударил в глаза. Она показалась почти бесплотной — будто прозрачность какая-то в ней была. Совсем близко от него прошла и села на соседней скамейке. Сняла с плеча большую плетёную сумку и начала выкладывать гримировальные принадлежности. Не заглядывая в сумку, запускала внутрь свою тонкую руку, по очереди вынимала нужное, аккуратно раскладывала на скамье. Он понял, что его ждёт спектакль. Устроился поудобнее…

Она не спеша продолжала выкладывать на скамью немудрёные вещички: вот небольшое овальное зеркало, затем театральный грим в квадратной коробке, несколько тюбиков неизвестно с чем, ещё какие-то коробочки, прозрачный пакет с тонкой длинной трубочкой; наконец, из сумки появился большой кусок белой ткани. Она, не глядя ни на кого, начала гримироваться. Обильно нанесла белый грим, щедро покрыв им свои нежно-розовые щёки, нос, подбородок, лоб… Он смотрел не отрываясь.

Её тонкое лицо на глазах у Юрки становилось белым, гипсовым, неживым. Она отвела в сторону руку с зеркалом, чтобы посмотреть на свою работу, поворачивала лицо то вправо, то влево, вытянула шею, придирчиво смотрела. Наверно, осталась довольна, потому что начала покрывать белым руки, тщательно растирая грим в ладонях. Потом встала, встряхнула ткань, и она волной упала к её ногам. Девочка обмотала тканью голову, полностью закрыв волосы, покрыла плечи и спустила ткань по телу вниз, до самого пола. Под грудью подвязала узкую шёлковую ленточку, мгновенно превратившись в одну из древнегреческих богинь, статуэтку из белого гипса. Юрка пришёл в восторг от такого сказочного превращения.

Девочка встала на невысокую каменную тумбу рядом со скамейкой. Примерила позу: вытянув на уровне груди одну руку, полусогнула её в локте, вторую руку свободно уронила вдоль тела. Постояла секунду так, потом попробовала по-другому.

— Так лучше, — мысленно одобрил Юрка. Вот она окунула в тюбик трубочку и, поднеся её ко рту, дунула легонько. И вылетели мыльные пузыри — их было много, они засверкали, закружились в воздухе разноцветными шариками, заискрились на солнце всеми цветами радуги и так, сверкая и искрясь, окутали её всю — это было восхитительно!.. Он смотрел, потрясённый… Тонкая фигурка, нежное лицо застывшей принцессы-инфанты…

Звенели монетки, ударяясь о дно металлической коробки, которую Юркина инфанта — да, он уже присвоил себе эту девочку! — поставила у своего пьедестала. Всякий раз, когда кто-нибудь бросал монетку, девочка открывала глаза, смотрела на бросившего, с чуть кокетливой улыбкой кивала и подносила тонкую руку ко рту — пуф-ф-ф!.. И снова — целое облако разноцветных, искрящихся шаров. Юрка никогда в жизни такого не видел… Сидел, весь охваченный самыми восхитительными ощущениями…

Он не помнил, сколько прошло времени. Дневная жара уже начала спадать, девочка-статуя всё стояла… Дневные лёгкие запахи перемешивались с другими, вечерними, окутывали… Солнце медленно садилось, на пляже становилось пусто. Опускалась приятная вечерняя прохлада. Где-то заиграла музыка. Встать, уйти, оторваться не было сил. Эта игра глаз, мимика, королевский жест… «Из миража, из ничего, из сумасбродства моего…». Любовь обволакивала его всего: лёгкая, нежная, неуловимая… И он погружался, растворялся в этом сумасбродном, сводящем с ума чувстве… Вся скрытая под белой тканью его девочка была самой обворожительной на свете… Юрке хотелось обнять её, притронуться, поцеловать, трогать, ласкать её… Он хотел сказать ей все русские ласкательные и уменьшительные слова, которых нет больше ни в одном языке…

Он осмелился подойти, когда она спустилась со своего пьедестала. Он волновался… Увидел близко её глаза, обращённые к нему недоуменно. Усталые были глаза, смотрели холодно. А он неожиданно поцеловал её… Девочка отшатнулась, резко оттолкнула.

— Que faites-vous?.. — Глаза загорелись возмущённым огнём. — Qui êtes-vous?..

Он сказал: «Я люблю тебя. Ты такая красивая, ты просто очень красивая…» Он готов был тысячу самых нежных слов сказать… Он и говорил их, сбивчиво, не останавливаясь… Ему хотелось, чтобы она поняла его, почувствовала…

— Qui êtes-vous?.. Vous êtes fou!.. J’appelle la police!.. — она вытащила свисток, дунула в него. И уже через несколько мгновений перед Юркой выросли два полисмена в чёрном…

А принцесса-инфанта… Она встала и ушла.

Так прошёл Юркин день в Ницце. А ночь, проведённую в полиции, он никогда не вспоминал.

Осень

Животик заметно выпирает… Батюшки, что сделало время с тем тоненьким высоким мальчиком, в которого влюблялись все девчонки с их курса?.. А волосы?.. Его густые, блестящие, падающие волной до плеч волосы — тогда мода была такая, парней и ругали нещадно, и грозили отчислением из школ и даже вузов, а они всё равно щеголяли себе с длинными волосами, стиляжничали: брюки клёш, широкие ремни на узких бёдрах…

— А ты нисколько не изменилась, — сказал он, разглядывая её во все глаза.

— Ты тоже… Только… Где твои волосы?..

Он засмеялся в ответ. Случайная встреча на улице через пятнадцать, да нет, семнадцать лет уж прошло-пролетело…

Она тоже смотрела на него во все глаза. Лицо то же, но вместо роскошной когда-то причёски — лысина. Бог ты мой, солнце отражается в ней…

— Хочешь, я изображу, как прошло двадцать лет… — сказала она.

— Как это?..

— А вот так… Берёшь барабан, стукнешь по нему: …бам-м-м… И медленно говоришь: «Прошло двадцать лет».

Он опять засмеялся. Засмеялся от души, даже голову назад откинул, и она сразу вспомнила ту ночь. Так же тогда смеялся. Был страшный ветер. Нёс песок по улице, какие-то бумаги, а они стояли вдвоём в телефонной будке. Просто стояли и смотрели друг на друга. Это была первая их ночь вместе. И не прикоснулись даже друг к другу. Никто не узнал тогда, что они провели ночь вдвоём в будке. Сколько потом, через много лет, нежных, страстных, жадных ночей любовных провели вместе — не сосчитать. Только та, первая, в стеклянной будке, в памяти на всю жизнь.

Она жила в общежитии, он — городской мальчик. Городские ребята для неё, девочки из деревни, были особенные, другие — она даже и не заглядывалась, не старалась никому из них понравиться… Тёмка как тот Цезарь: пришёл, увидел, победил.

Пришёл однажды. Была какая-то студенческая вечеринка, шумная, весёлая, и где-то к ночи всем захотелось петь под гитару. Гитара была только у него, но дома.

— Идти? — спросил он. Всем хотелось петь, и он понял: надо. Но не хотел идти один.

— Кто со мной? — спросил, неохотно поднявшись со своего уютного в углу места, и посмотрел на неё. Она вытаращила на него глаза. Нет, не испугалась, но он был слишком далёк, или высок, или… что?.. Все замолчали, смотрели на неё выжидательно. Она и пошла.

А была уже почти ночь, выйти из общежития — проблема. Двери запирались в десять часов вечера, у дверей садился суровый дядька-вахтёр, который исправно утром докладывал коменданту о всяческих их мелких и крупных, по его понятиям, прегрешениях. И тогда уж не оберёшься неприятностей, все боялись, это грозило исключением из института. А Тёмка что сделал?.. Подошёл к окну в коридоре и, натянув свой модный толстой вязки свитер на руку, легко выдавил стекло. Оно упало со страшным шумом и дребезжанием за окно, из комнат выскочили мальчики, а он поднял руку и так спокойно скомандовал: «Порядок, ребята». Она удивилась, когда парни послушно быстро ретировались в свои комнаты. Вылезли в окно, Тёма первый, снизу протянул ей руки, она прыгнула не глядя, в темноту. Он её поймал, обняв. Впрочем, сразу отпустил. И первый раз в жизни пошла по ночному городу. Когда сказала ему об этом, он засмеялся: «А хочешь, я тебе ночной город покажу?» И повернули к театральной башне, забыв о том, зачем их командировали в ночь товарищи…

Как лезли в темноте на высотную башню — отдельная история, но вид, открывшийся сверху, изумил её своей необыкновенной праздничностью. Он, довольно ухмыляясь, смотрел на неё, ему нравился её восторг. Показывал ей известные здания, парки, дальние районы, она вскрикивала от восхищения и радости узнавания, никогда до этого не видела город с высоты да ещё в сверкании огней.

А когда, наконец, спустились с башни, Тёмке почему-то уже не хотелось идти за гитарой; он отмахнулся, когда она ему напомнила, просто взял её за руку, и они пошли по ночным улицам, совершенно пустым и почти неузнаваемым. И вдруг поднялся ветер. Налетел внезапно, сильным порывом взметнул вверх её короткую юбку, запорошил песком глаза. Она ухватилась за свою юбочку, закрыла глаза — ни шагу вперёд. И он буквально втолкнул её в эту телефонную будку. Они простояли там всю ночь. От стеснения она принялась болтать, болтала обо всём, что читала, что ей казалось интересным, боялась, что ему наскучит с ней в этой будке. А он смотрел на неё, смеялся, запрокидывая голову. Она помнит, как смотрел…

Так всё началось.

Девчонки потом выспрашивали, выпытывали, любопытные: а где были-то?.. Ждали ведь вас… Но никогда и никому не открыла Лина их тайны.

А потом было всё. Тогда на Новый год пришли к Сусанне в её огромную квартиру, было много людей, весёлый, радостный шумный провели вечер, ночь, потом как-то так незаметно случилось, что весь народ исчез, разбрелись по комнатам, будто растворились, никого вокруг, только они двое… И лет им было по восемнадцать обоим. И не забыть никогда ни тот диванчик у Сусанны, ни тот первый страх: а если я вдруг?.. А он: это же будет мой сын!.. И такая нежность, и осязание друг друга невозможное, невыносимое…

Не забыть тех чувств, когда было им так светло и хорошо, и ту прозрачную будку, в которой стояли всю ночь, даже не дотронувшись друг до друга, хотя расстояние было такое… А они будто предчувствовали, что всё ещё будет, всё самое лучшее…

А потом она уехала… Вернулась в этот город через семнадцать лет… бам-м-м…

Пришёл 14 февраля. Пьяный. Она не ждала его, хоть и день влюблённых… Уже устала ждать. Больше месяца его не было. И не звонил ни разу. А теперь стоит в прихожей, что-то бормочет в своё оправдание: не приходил, не приходил, и вот он я, явился… Как всегда, зажёвывает слова, не разобрать ничего, будто у него каша во рту. Лина в такие минуты переставала его слушать. Зачем, если ни слова не разобрать?.. Если человек не даёт себе труда внятно и чётко изъясняться…

У него это с юности. Помнит, помнит Лина, как впервые увидела Тёмку на лестнице в их общежитии. Он, городской мальчик, пришёл к кому-то из друзей-однокурсников. Поднимался вверх в своём моднющем свитере — он всегда модник был, — белое чистое лицо, улыбка… Почему они стали его задирать, девчонки?.. Ах да, они ведь подметали лестницу, их, студентов, тогда заставляли дежурить по лестнице, в обязанность входило её подметать — вот они и злились на всех проходящих… Он пошёл прямо на неё, большой, сильный; ей показалось, он её хочет ударить, — она испугалась. Ведь именно она сказала ему «зубы надо чистить, молодой человек!», не разглядев, что зубы чёрные оттого, что какой-то металлический аппарат-протез во рту… Вот он и пошёл к ней. Оказалось, просто хотел показать аппарат, долго объяснял, что потерял зубы в драке. И с гордостью: «Но тот тоже с протезом ходит…». А говорил так, словно каша во рту. Так на всю жизнь каша и осталась…

И вот сейчас он здесь и бормочет чего-то. Вдруг посмотрел совершенно трезвыми глазами, и она поняла: играет роль!.. Пьяного решил изобразить. Значит, не был уверен: примет ли… боялся. Она разобрала: «Спасибо, что пустила…». Ну да, пустила, а дальше что?..

— Почему ты не работаешь? — внезапно спросила она.

Он удивлённо взглянул на Лину. Точно, никакой он не пьяный, абсолютно ясный взгляд. Именно это раздражило, распалило её. Его желание обмануть её, обманом проникнуть в дом, снова валяться целыми днями на диване, принимая пищу и всяческие блага из её рук. Лежать и жаловаться на неудавшуюся жизнь.

— Почему спрашиваешь?

— Меня интересует, почему ты не работаешь? Ты же здоровый, нестарый ещё мужчина, у тебя большая семья, дети, жёны, любовница…

Она смотрела на его лицо: гладкое, сытое, розовое, на его выпирающий из дублёнки живот и раздражалась всё больше. Всегда очень хорошо, модно одет и даже не стесняется говорить: это мне жена купила, это мне брат купил… и никогда: это я заработал, я сам купил… Вдруг показалось диким, что она с ним уже десять лет, подумать только: десять лет вместе!.. С тех пор, как она вернулась в этот город и встретила его тогда на улице…

То есть, конечно, не совсем вместе — у него семья, и не одна, и детей ни много ни мало, а целых пятеро: трое в той семье, где живёт сейчас, да двоих детей в первой оставил… Те-то двое уже совсем взрослые, поди. Без него выросли. А он до сих пор, как мальчишка, бегает тайно к любовнице, определиться не может, сам с собой не может определиться. Она его жалела, когда рассказывал ей о своей жизни, хотя иногда и уставала от его жалоб бесконечных. И тем не менее, всегда ждала, готовилась, ему всегда самый лакомый, самый вкусный кусочек давала, любила его, конечно. Неужели десять лет прошло?.. Любила… Ребёнка очень хотела, сказала ему однажды о том, что мечтает родить его ребёнка. Надеялась, наверно, на «остаюсь с тобой навсегда…». Никогда не сказал. И за все годы ни разу даже хлеба в дом не купил — да что там, цветочка не принёс, коробки конфет — всегда с пустыми руками. Приходящий любовник. Почти альфонс.

Впрочем, он постоянно оправдывается: понимает-таки… Значит, не всё ещё потеряно… Ах, Лина, ну что говорить-то… потеряно, конечно, всё давно потеряно. Сейчас, по прошествии стольких лет, встречи, такие короткие, редкие, превратились уже в одно мучительное бесконечное расставание. Да тебе остаётся только Господа Бога возблагодарить за то, что не дал вам соединиться: ты бы мучилась с ним, — говорил ей внутри мудрый кто-то…

— Так бы стареть вместе… — сказал однажды, нежась на диване.

— Оставайся стареть вместе, — сразу откликнулась Лина.

Тогда ей было хорошо с Тёмкой, такой родной был. Душой к нему приросла. Каждый день ждала его с нетерпением юной девушки, а он — нечастый гость. Зато когда приходил, всё становилось на свои места, на душе сразу легко: Тёмка рядом.

— Представь: мы старенькие оба два, согбенные, возьмёмся за руки и будем идти по улице, опираясь друг на друга, — она смеялась, и он вскочил с дивана и стал показывать, как они будут идти согбенные; она тут же к нему присоединилась, бочком подпёрла, и так прыгали по комнате, подпирая и подталкивая боками друг друга, и смеялись весело вместе…

Плакала по ночам. «Стареть вместе — значит, вместе быть… Вместе и слабеть, и сильнее становиться… Горесть каждую вместе…» — так разговаривала с ним, оставаясь наедине со своей тоской по нему, и, плача, говорила в темноту: «Что ж у нас с тобой получается, что?.. Я здесь, ты там, не знаю, что происходит с тобой в каждую секунду жизни, и ты не знаешь…»

Лина вспомнила его жену: а она, вот они живут вместе, счастлива она с ним?.. Случайно видела её однажды на рынке. Маленькая, хрупкая, когда-то красивая женщина, — наступили эти в стране тяжёлые времена — и она оставила свою прежнюю малоденежную работу, ездит теперь в Китай, таскает на себе огромные тяжёлые сумки с китайскими шмотками. Знает ли она, что её муж любимый делает в то время, как она целыми днями зарабатывает деньги, чтобы прокормить свою ораву?.. А он в это время, вальяжно развалясь, лежит у неё, Лины, на диване перед телевизором!.. Лина поразилась, как наяву увидела картинку: маленькая его жена, впряжённая, словно кобылка, в тяжеленный воз, а Тёма, толстый, рыхлый, ленивый, восседает на самом верху этого воза вместе с тремя орущими детьми… Кормилец… Отец семейства…

Когда же это случилось, когда началось, что вместо счастливых минут у неё появилось ощущение пустоты… «Знаю, милый, знаю, что с тобой… Потерял себя ты, потерял…» — запела по радио Пугачёва, словно в унисон мыслям Лины.

Да… Невесёлый фокус выкинуло с нами время, будь она неладна, перестройка эта. Не зря китайцы говорят: самое страшное — жить во время перемен. Не повезло нашему поколению, мы потеряли всё: работу, своё привычное устоявшееся положение, жили в отчаянии. И в новой жизни, в этой новой экономике пресловутой не каждый нашёл своё место, достойное применение себе. Может быть, поэтому и жалела Тёмку. Потерять легко, найти себя как?..

Но всё чаще и чаще задумывалась: почему другие бьются, ищут, ошибаются, снова ищут и всё равно ведь находят свой путь. А он лежит себе пень пеньком и доволен… Ни идей, ни движения… Впрочем, Тёма иногда доставал Лину прожектёрством. Помнится, рассмешил её, когда начал разглагольствовать о каком-то гениальном проекте экологическом, что вот-де он напишет Соросу и получит от него деньги…

— Ты знаешь, сколько таких просильщиков у Сороса?.. Миллион!.. А во-вторых, это же всем известный проект, им уже занимается команда наших учёных-экологов, — она назвала ему имена, — ты слышал о них?

— Ну, слышал, — откликнулся неохотно. — Идея-то моя была, я был с ними в команде с самого начала…

— Да?.. Как интересно! Ты был в команде?.. Это твоя идея была?..

— Я ведь их учил, лекции им читал, — лениво поворачиваясь на диване, ответил Тёма…

— Какие лекции, чему ты их учил?..

— Да был я с ними, был, я в одном с ними кругу был, — загорячился он…

— Ну, какие лекции-то?.. О чём?.. На какие темы лекции?..

— Да я с ними даже в экспедиции ездил… только за свой счёт…

— Как «за свой счёт»? — у Лины округлились глаза. — Ты что?.. Разве в таких экспедициях бывает «за свой счёт»?.. Там же всегда всё рассчитано, всё оплачено…

Ох, как он изворачивался, бедный, даже вспотел весь…

— И какой смысл Соросу писать, если проект уже давно в действии, в процессе… — улыбнулась Лина.

— Что за убожество, зачем это враньё… — размышляла она, — а то у меня глаз нет, и я не вижу твоих поступков, твоей жизни. Никаких устремлений, ничего… Не состоялся как профессионал, а какие данные были!.. Ведь были же!.. Так много было дано: и ум, и талант, и внешность… Ничего не сделал… Даже как семьянин — абсолютный ноль… Она это точно знала: как-то однажды Тёма ей срочно понадобился, и Лина была вынуждена — первый и единственный раз за десять лет — позвонить ему по телефону. Трубку подняла дочка и с явным раздражением ответила: «Да отец здесь редко бывает!.. И вообще незачем ему здесь!..» Брезгливо так сказала. Как о человеке надоевшем, ненужном… Ох, как обидно Лине тогда стало за Тёмку, чуть не до слёз переживала… И, переживая за его никчёмность, начала вдруг заниматься самобичеванием: вот-де помешала хорошему человеку строить нормально свою жизнь, жить спокойно, влезла неудобным клином в его жизнь… Однако, глядя на него, очень скоро поняла: нет, ничем не помешала, не грешна. Человек сам в ответе за свои деяния, только сам.

Никто никому не указ в жизни, и точно так же никто не может помешать человеку красиво складывать, строить свой путь жизненный. Если бы Тёма блестяще преуспевал и в работе, и в семье и вдруг из-за неё, Лины, свихнулся, сошёл с дистанции, можно было винить себя. Но нет… Расстались-то ведь совсем молодыми, вся жизнь, вся дорога, все свершения были впереди. А когда Лина вернулась в город, он уже нигде не работал и не хотел… ничего. Только удовольствий… Вот интересно, сколько жён у него было?.. «Надо бы спросить», — усмехнулась невесело. Кем был?.. Кем стал?.. И в чём и кого здесь корить, обвинять…

— Что-то совсем нерадостное получается… На дворе… Осень жизни подошла, пора нам уж и плоды собирать…

— Я хочу свою квартиру заложить, — сказал он.

Лина вскричала:

— Зачем?! Ты что, хочешь без крыши над головой остаться?.. Это же самое страшное — дом свой потерять!.. Понимаешь?

Тёмка испуганно воззрился на неё. «Ох, какие ж мы разные», — покачала она головой…

— Знаешь, вчера Владислав Николаевич, шеф, сказал: я вас уважаю, горжусь вами…

Тёмка тут же подхватил: «И мне тоже мой сосед — выпивали сидели — и он говорит: я тебя уважаю…»

— ???

В другой раз она начала: «Ты знаешь, у меня здесь так мало друзей… явно ощущаю недостаток…».

— А у меня вообще нет друзей — слегка горделиво прервал её Тёма.

— Почему нет?.. — вскипела Лина. — Ладно я… Но ты-то… Ты ж всю жизнь прожил в этом городе, здесь все пересекаются ежедневно, если не родственно, то по службе, если не по службе, то по-приятельски, по-дружески. Город такой маленький, все знают друг друга… А у него, видите ли, друзей нет…

— Да зачем они мне, друзья? — тоже закипятился он.

— Как зачем?.. Ну как без друзей жить на свете?..

— А у тебя почему нет?..

— Ну… Считай, я почти всю жизнь свою, семнадцать лет, прожила в другом городе, у меня там друзья, там я на любого могу положиться, но ведь они там, а я здесь…

— А я лично не переживаю, ну нет у меня и нет, чего ты привязалась? Нету друзей у меня!..

— Значит, жил так, что никто не захотел другом твоим стать. Такой никчёмной жизнь была, что никто не захотел сблизиться с тобой, сдружиться? Печально это, понимаешь? Тут гордиться-то особо нечем…

«О, теперь я точно знаю: Бог очень милостив ко мне!..» Впрочем, она опять пожалела Тёму и не стала ему это говорить, иначе пришлось бы объяснять истинный смысл своих слов.

Сказала: «Вообще-то я могла бы жить одна на необитаемом острове, занималась бы только собой, своими делами… Хотела бы… Я хотела бы свободной быть… От ненужных мне поступков, от связей ненужных… Надоевших…»

Тёмка встал и подошёл к ней, обнять хотел.

— Нет, Тёма, всё кончилось. Всё уже кончилось. Вот так.